ДОРОГА ДОМОЙ

Запад, да, пожалуй, и весь мир, знает сейчас о Русской Православной Церкви достаточно немного. Патриарх Алексий Второй, митрополит Кирилл – их имена известны, наверное, большинству христиан. Но, как ни странно, в этом же ряду мы находим имя простой мирянки из Петербурга Татьяны Горичевой. За “пропаганду” православия ее в начале 80-х годов насильственно выслали из СССР. Кто-то объясняет известность Горичевой именно этим фактом – диссидентка, да еще такой редкой разновидности – христианка, как не попасть в центр внимания?

В этом есть доля правды, но очень небольшая. Как и на любого православного из России, попадавшего в те годы за границу, на Горичеву обрушились все искушения свободного мира. Считалось, что у русского христианина на Западе есть два пути – стать экуменистом или замкнуться в узких рамках, среди “своих”.

Татьяна Горичева интуитивно, несмотря на всю свою неопытность, выбрала третий путь, “золотой”, – как назвал бы его иеромонах Серафим Роуз. Она открыто начала проповедовать православие, говорить о великой трагедии и великом призвании России. Но делала это, глядя на католиков и протестантов не сверху вниз, не снизу вверх, а глаза в глаза, с любовью и доверием.

Растерялись экуменисты, растерялись “ортодоксы”. И те, другие были убеждены, что православие это секта, конфессия. Только одни воспринимали это со знаком минус, а другие – со знаком плюс. И вдруг какая-то женщина, изгнанная из своей страны, сумела переступить через все конфессиональные барьеры, не только не жертвуя при этом своими убеждениями, но одаряя ими своих слушателей и читателей.

Мы уже встречались с ней год назад в одном из номеров нашей газеты. Тот, первый, разговор был посвящен внешней канве ее жизни, носил характер знакомства. Поэтому сегодня мы вновь решили вернуться к разговору с Татьяной, задать вопросы, которые в прошлый раз упустили из виду.

– Вы помните, как впервые оказались в церкви?

– В храм я попала случайно, в 26 лет. Мой путь к Богу был типичным. В нем не было никаких откровений, экстазов, харизматических обмороков. Это произошло естественно, как будто русский человек возвратился в свой родной дом – в церковь.

– А этот разворот тяжело было делать? Как вас встретили в церкви, ваши первые шаги?

– Я пришла в Никольский собор, который я до сих пор посещаю и люблю и, ничего не понимая, простояла всю службу. Простое пение старушек, благодать храма тронули меня до глубины души. И так стала ходить, не понимая, что и зачем: что такое литургия, что такое причастие. У меня было просто счастливо-благодатное состояние. Потом я обнаружила в храме еще несколько человек, подобных мне, которые пришли к Богу совершенно случайно, как и я. И мы стали собираться вместе на моей квартире, чтобы узнать, что такое православие и где мы находимся. Книг у нас не было, Библию нам иногда тайно привозили баптисты, и мы ее читали. И еще усиленно искали священника, но все нас боялись и убегали.

– Задавали много вопросов?

– Когда священник со старушками – это ладно, а когда приходит толпа молодежи, батюшка, конечно, радуется и говорит: “Откуда вы взялись?” Но потом говорит, что у меня дети и я боюсь. Это было оправданно. Священников, которые были связаны с молодежью, арестовывали. Сначала они теряли место, потом – свободу. Однажды мы встретили батюшку о.Александра, и он говорит, что хочет быть нашим духовником. Мы даже сначала испугались, а я в каком-то шоке сказала: “Давайте”. Это был удивительно светлый и внутренне сильный человек. И он любил именно людей сложных: поэтов, писателей, художников – интеллигенцию, которая часто очень тщеславна, горда, внутренне выкрученна. Хотя он сам не был интеллигентом. И вот в то время, когда преследуют, бросают в психушку за любые убеждения, не соответствующие идее коммунизма, мы после литургии шли к нему, и там происходил просто Платоновский пир. Это была одна семья: писатели, юродивые старушки... Все какие-то гениальные, все говорят, и подчас интереснее слушать простую старушку, чудака-старика, чем какого-то академика. Мы все существовали в каком-то общем направлении, это был момент удивительного чуда – единения, которое я сейчас не нахожу в Петербурге. Единения в вере и своего личного дара Богу: кто-то воспитывает детей, кто-то ездит по монастырям, кто-то утешает страсти ближних. Это сейчас ушло и ушло, наверное, потому, что в церкви наблюдается движение вширь. К вере приходит людей немало, но воцерковление происходит медленнее, да и за веру сейчас нет гонений. А некоторые приходят в храм непонятно зачем. Недавно ко мне пришел наблюдавший за мной 20 лет сотрудник КГБ и говорит, что стал православным. Но я не вижу по его лицу, что он стал верующим, он совершенно не изменился. “Я православный, у нас теперь все верующие”.

– В ФСБ?

– Ну, да! Это, конечно, радостно. Бог разберет, кто они там, но света любви я у него не вижу. Потом мы все, естественно, подверглись гонениям и потерялись. Нашу организацию “Женское движение” разогнали: кого посадили в психушку, кого выдворили из страны. О.Александра послали служить во Всеволжск, теперь батюшка умер – Царство ему Небесное.

– Сложилось такое мнение, что жизнь в Москве, в том числе и православная, бьет, что называется, ключом. А в Петербурге, глубинке,– тишь, размеренность. Что вы думаете по этому поводу?

– Я патриот своего города и знаю, что здесь масса интересных приходов, священников, людей, которые живут полнотой православной жизни. Я и еду сюда из Парижа, чтобы увидеть, найти таких людей, убедиться, что в России – кроме помоек, ужаса рвачества – остались люди, в которых живет чувство святости.

– Есть ли за границей семьи, общины, которые сохраняют традиции русской культуры, православия; сохраняется ли преемственность поколений?

– Нам в этом смысле труднее, потому что православных там меньшинство. Мы живем в католическом и вообще обезбоженном мире, и нас там воспринимают на уровне сект. В том мире такого духовного огня, как в России, не найти. Там и службы короче, в Пасху сразу все бегут домой – не хотят радоваться всю ночь. Секуляризация дошла до того, особенно во Франции, что детей невозможно сохранить в русской чистоте, в православии. И тем не менее, есть школы в каждой православной церкви, семинары. Люди, которые попали за границу с первой волной эмиграции, воспитали своих детей, внуков, которые сейчас ходят в церковь и остаются русскими, в самом лучшем смысле слова. Людьми высокой культуры, абсолютного благоговения перед святынями России. Например, семья Осоркиных. Николай Николаевич родился за границей, его сын, внуки совершенно выделяются из окружающего их мира. Они постоянно в церкви, у них глубокая внутренняя жизнь, у них дом открыт для всех, и все русские качества они сохранили.

– Скажите, если такие люди попадают в Россию, у них не наступает разочарование от того, что они могут сейчас увидеть на улицах наших городов, в деревнях?

– Момент разочарования наступает. Там мы все за Россию скорбели, мечтали, представляли ее каждый по-своему: Святая Русь и т.д. Я, например, знаю, что некоторые приехали и умерли, – разрыв сердца и все. Не потому, что слишком страшно, а потому, что все не так, как представлялось. Когда я впервые приехала в Петербург, хотя раньше и мечтать об этом не смела, то, с одной стороны, поразило много положительного: открываются церкви, монастыри и как бы уже и нет атеистов, все говорят, что мы верующие. Этого нет ни в Чехословакии, ни в Восточной Германии, ни в Венгрии. Там храмы сдаются под рестораны, шопинги, у нас же церкви заполнены. Что при всем иногда поверхностном отношении радует, волнует. С другой стороны, много и отрицательных явлений. Раньше, приходя в церковь, человек знал, что его могут посадить, будут преследовать, и от этого вера была пламенной. Сейчас в храмах много больных людей, мрачных, грубых, в их лицах мало света – это очень смущает, но что делать, куда им еще идти. Пускай мы живем в страшное время, когда души людей раздергиваются, но надо все равно благодарить Бога и радоваться. А если не будет Веры, Надежды и Любви, то все мы погибнем и Россия в том числе.

– Увод женщины из семьи. Мужчина из кормильца превратился в пьяницу. Женщина работает на производстве. Семья разваливается, но семью восстановить необходимо и семью именно православную. На Западе есть подобные примеры?

– Знаете, к сожалению, я не видела ни на Западе, ни на Востоке настоящих православных семей. Это большая социальная проблема, что мужчина не зарабатывает ничего, не может обеспечить семью и уходит в пьянство. Мне кажется, что сегодня должна быть иная семья, она должна быть более гибкой. Я знаю православную семью, где муж может вымыть посуду, полы, а жена преподает. В этой семье двое детей, и эта семья живет любовью. Любовь детей к родителям, родителей к своим чадам, любовь между собой. Дух семьи, любви, малой Церкви не должен быть утерян, его надо восстанавливать. В России я его почти не вижу. Все обижены: женщины обижены на мужчин; мужчины – на женщин, люди живут, годами ненавидя друг друга и питаясь этой ненавистью. Это страшно. Но без семьи весь мир распадется, и здесь от батюшки многое зависит. Он должен подсказывать: ты должна уступить, ты должен понять, простить, защитить. Очень часто виноваты в своих бедах мы сами, мы же ищем виноватых среди окружающих нас людей. Семья это не банальное проживание нескольких человек совместно, а живой творческий организм, где каждый должен быть дорог для других, но в то же время знать свои обязанности и место в семейной иерархии. Я знаю в Швейцарии одну семью, она открыта всему миру, всех принимает. Даже сами швейцарцы – холодные, совершенно одинокие люди, каждый сам в себе – к ним просто стремятся, хоть раз в месяц хотят к ним попасть, чтобы быть согретыми лучами этой любви. Такой должна быть семья.

Как говорил старец Паисий, христианин – это повседневный мученик. И это мученичество среди этих “мелочей” – это великая радость. Создавайте мир из мытья посуды, приготовления пищи – это же все святые вещи. Во всех восточных религиях еда – это сакрально. В Непале все, что связанно с едой, – это почти церковно. В нашем русском языке “есть” и “ест” имеют один корень, то что человек ест, то он и есть. Нет никакого быта, нет опустошенности, есть реальность, наполненная Богом. Надо только почувствовать, увидеть ее. И эта иерархия от мельчайших жестов до великого делания молитвы – она одна и та же. Это должно быть, как музыка, великая поэзия, и тогда это будет жизнь без склок, разводов, обид. Это станет литургией после литургии. Православный человек молится не только в храме, но и после литургии живет этим во всей полноте. У него и жесты другие, голос, взгляд, он все делает с молитвой. Вопрос о власти в семье, в государстве встает, когда иерархия разрушена и начинается дележка. Главное – это Бог, и жить надо по его законам, на них пока еще держится наш падший мир.

– Сейчас нередко происходят следующие ситуации: человек приходит в храм, постепенно воцерковляется, читает богословскую литературу, но мирская жизнь отпускает не сразу, и дома он может по инерции или для того, чтобы отдохнуть, включить ТВ. Взять в руки томик Достоевского, Пушкина, Тургенева и других писателей современный человек не приучен, т.к. этих авторов он уже “проходил” в школе.

– Да, нам сейчас открыты вершины: труды святых отцов, Добротолюбие, можем читать жития святых. И в то же время стоит только нажать кнопку, и ты попадаешь в то сатанинское, что сейчас показывается на ТВ. Многие священники на Западе запрещают своим прихожанам смотреть ТВ. А средний уровень русской литературы, которую Томас Манн назвал “святой”, мы ее частенько воспринимаем через школу в очень искаженном виде. Чтобы прочесть “Преступление и наказание”, для этого необходимо немало усилий над собой. У нас потерян механизм восприятия такой литературы, где показана истинная русская душа, ее архитип, русская харизма. Это надо возрождать, иначе мы превратимся просто в сектантов. Мы не воспримем Святые тексты, Библию в необходимой полноте, потому что у нас не будет этого среднего уровня, этого языка, этого камертона, по которому мы бы смогли отделить хорошее от плохого. Православный человек должен быть открыт всему миру, не бояться самого лучшего в мире, суметь принять это. Некоторые говорят, что Достоевский еретик, Толстой тоже, но ведь там есть такие глубинные пласты, без которых понять русскую душу невозможно. Понять мысли, страдания можно только через сопереживание боли ближнего, через богатое литературное наследие. Нитше говорил, что то, что не знают в Париже, Берлине, то давно знают в России. И еще сказал: “Я отдал бы всю западную радость за скорбь русских”. Видите, какое глубокое понимание нашего русского пути и наших сокровищ. А мы позволяем себе не знать этого.

– Сейчас в светских и церковных кругах много внимания уделяется вопросу об экуменизме. Ваше отношение к этой проблеме?

– Во-первых, надо определить, что имеется в виду, когда произносится это слово? Экуменизм часто понимается как объединение христианских конфессий. Причем это объединение совершается на почве редуцирования каких-то элементов, которые не входят в другие конфессии. Если объединяются католики с протестантами – теряется Божья Матерь, таинства, сама Церковь, то, что я наблюдаю в Германии. Там люди, по-настоящему верующие, ненавидят экуменизм и само это слово. У нас тоже под этим словом понимается что-то меркантильное, поверхностно-дитоматическое и прогрессивное со знаком “-”. Практически, только православие сейчас противостоит секуляризации духовных ценностей в мире. Поэтому я понимаю людей воспринимающих экуменизм как прикосновение к чему-то разлагающему, зараженному цинизмом, нигилизмом западного мира. Но, с другой стороны, мы должны помнить, что мир сейчас как никогда един. Мы живем в эпоху информации. В XIX веке многие не знали, кто такие католики, говорили западная или, предположим, польская вера. Сейчас нет границ, и мы реально существуем в совершенно едином мире. И в этом плане знакомство с католицизмом, протестантизмом, другими ментальностями, людьми – это вещь совершенно необходимая, от этого не уйти. И здесь должен торжествовать экуменизм Любви, но не экуменизм богословия. На Западе не существует единой Католической Церкви, нет единства внутри других конфессий, хотя и существуют единое руководство, внешние структуры. Существует столько догматических расхождений, что спроси простого католика, что такое католицизм, он не сможет ответить. Подвергается сомнению абсолютно все. Я не говорю уже о протестантизме: там такое разномыслие и разночтение, распад на секты, что единого мнения, что такое протестантизм, вообще нет. Поэтому говорить о каком-то объединении совершенно бессмысленно, так как внутри собственных конфессий они не могут найти общего языка.

Сейчас многие люди становятся религиозными, но религиозными не в положительном плане. Процветает нью-эйдж (новый путь). Это движение, которое объединяет необъединимые вещи: здесь и восточная философия, и даосизм, изотерика, и немножко христианства, и галлистические научные представления калифорнийской школы, и т.д. Многие интеллигенты на Западе, отвернувшись от марксизма, становятся наследниками нью-эйджа. Они говорят, что христианство – это религия прошлого, и их основной лозунг – снять Христа с креста. По их мнению, религия будущего не должна быть связана со страданиями, крестом, церковью. Она будет только радостной, счастливой, гуманистической. В этом видна самая ересь гуманизма, о которой говорил Достоевский в “Легенде о Великом Инквизиторе”. По мысли инквизитора, люди – это маленькие дети, которым нужны сладкие конфетки; они не знают, что делать со свободой; они не выносят страданий, истины, им нужны иллюзии. Вот что такое нью-эйдж. За этой религией стоит антиэлита, управляющая всем миром и превращающая людей в зомбированных марионеток. Продукция ТВ, реклама, газеты – это форма зомбирования. Во всем мире над этим работают десятки институтов, и результаты налицо.

– Почему в последнее время во всем мире наблюдается резкий всплеск интереса к мистике?

– Умерли идеологии, пала Берлинская стена, умер марксизм и вообще всякие утопии. У человека вообще ничего не осталось, кроме как искать Бога. Ищут Бога, но не там, где надо. К духовному подвигу, серьезной работе мало кто способен в одиночку. Без Бога этот путь не преодолеть, а это путь православия.

– Сейчас образуется очень много сект, а те секты, которые уже существуют сравнительно давно, очень интенсивно расширяют область своего влияния в России, в том числе и Петербурге. Может быть, в этом нет никакой опасности и страхи преувеличены?

– Дело в том, что Церковь и секта – это две совершенно противоположные друг другу вещи. Церковь открыта и любит, молится за весь мир, а секта – это антицерковь. Она замкнута на себе и основана на гордыне, и ее Христос– это собственное маленькое “я”. Секты построены по принципу абсолютного принуждения. Церковь основана на свободе выбора, соборности. Человека из секты можно сразу определить по лицу, выражению глаз, по загнанности и забитости. Хотя в начале они улыбаются, но эта улыбка прикрывает внутренний террор, который царит в секте. И Россия для них лакомый кусочек, они сюда бросили все свои силы. И мы должны всем миром противостоять этому.

– У нас наблюдается почти повсеместное равнение на западную культуру, не приведет ли это к тому, что через несколько лет в вопросе религии мы будем стоять перед теми же вопросами, которые сейчас мучительно решаются на Западе?

– Я думаю, что этого в той мере не будет. У нас все-таки есть окормление паствы, есть пост, Иисусова молитва, настоящие старцы, монастыри, исповедь. Многие из этих вещей на Западе вообще утеряны, и они сейчас пребывают в состоянии: не холоден, не горяч. Теплохладность – это самое страшное. И борьба отдельных представителей Западной Церкви с этим явлением в целом уже проиграна. Хотя какие-то отдельные люди спасаются несомненно. Я надеюсь, что Православная Церковь в целом противостоит всему этому.

– Что бы вы могли сказать о милосердии, о матери Терезе?

– Живя 17 лет на Западе и видя, как много там делается в плане милосердия, я, конечно, печалюсь, что в России сделано и делается мало. Далеко не каждый батюшка пойдет в тюрьму, в больницу. Как это ни парадоксально, не все могут. Достоевский сказал: “Все христианство есть сострадание”. Мы разучились сострадать за это время. Раньше, когда я была равнодушным человеком, никогда не думала, что любовь создает момент святости. В Париже есть два врача, которые в Африке работают с прокаженными, это совершенно необыкновенные люди. Проведя многие годы в общении с прокаженными, оперируя их, они стали светящимися людьми. Когда они приходили ко мне, стены исчезали. Они несут в себе все возрастающую любовь. Также и мать Тереза. Маленькая, хрупкая, обессиленная женщина, а от нее исходила такая любовь, что она перевешивала целый мир. Это путь к святости. У нас путь молитвы, аскезы. Но нельзя молиться и не быть милосердным. Кто молится, но не любит, тот не спасется.

И.Вязовский,
наш соб.корр.